Если наши отношения с Геркой записать в виде кардиограммы, то пики придутся на 31 декабря каждого года. Почему-то так выходит, что каждый Новый год мы с ним практически объясняемся в любви… а потом происходит что-нибудь Твое поганое, что тут же и расходимся. А если некий автор задумал бы написать про нас песню, то она не отличалась бы от детской народной: «У попа была собака…»
Вот два года назад мы отмечали Новый год у Быстринского. Место отличное: самый край города, за высокой начинается овраг глубоченный с замерзшим ручейком на дне, а на той стороне оврага уже село. Сначала мы, как положено, сели за столы дубовые… А столы у Быстринского действительно из дерева: он сам их делает — и столы, и стулья. И я сразу поняла: что-то сегодня будет. Пока все ели и пили, а потом немедленно затанцевали, Герка все поглядывал на меня своими мудрым львиным взглядом. У него глаза, как у льва, очень близко посажены. И сколько лет мы друг друга знаем, а я все рассмотреть не могу, какого они цвета. Помню, что в двенадцать, когда все начали носиться с шампанским и, как всегда, облили какое-то страшно дорогое Машкино платье, он подошел ко мне и молча осторожно ударил своим бокалом о край моего. За общим шумом тихий звон был почти не слышен. А после мы выскочили на улицу. И стали кататься на санках, которые нашли у Быстринского на антресолях, и просто на картоне с горы. Рядом запускали фейерверк, и небо время от времени освещалось разноцветными сполохами. Мы с Геркой ехали по склону, как-то уместившись вдвоем на одних санях. И в какой-то момент вместе упали в сугроб. И не вставали. А просто глядели на небо. На звезды. И голоса были так далеко. И он поцеловал меня. И прошептал: «Зоська, Зосенька, ты такая красивая…» И казалось, что все уже ясно навсегда.
Но когда мы вернулись в квартиру и опять ели и смеялись, и пели дурацкое что-то и оглушительно громкое, началась обычная ерунда, которая всегда происходила в тот момент, как только мы с Геркой приближались к нашей общей чудесной развязке. Машка начала закатывать истерику. Ей вообще пить нельзя. И тут началось обычное: «Никто… никогда… все люди — звери…». Вообще Машка отличный человек. Но как только начинается какое-то общее веселье, ее пробивает на трагедию. То есть все всем понятно: на праздники Влад приходит со своей Валькой. А у Машки с ним любовь уже семь лет. И никакой надежды на развод. Потому что Валька хозяйка их с Владом предприятия. А все это предприятие Влад сам придумал. И между Машкой и своей деятельностью он никак выбрать не может. И, как всегда, надо было кому-то Машку волочь домой. И, естественно, что этим кем-то оказался Гера. Потому что все были парами, а он один. Я же не в счет. И понятно, что он ее потащил домой. По дороге она рыдала и садилась в сугробы. А потом у нее дома надо было отпаивать ее валерьянкой и чем покрепче. Все это растянулось до утра. И при других обстоятельствах я бы поехала к себе не раньше двенадцати дня. А в тот раз мне казалось, что я в унизительном положении. Поэтому я вызвала такси, хоть и тарифы были в два раза дороже. И не позвонила Гере на следующий день. Ведь это он должен позвонить. И все пошло, как всегда, на целый год. Но в этот раз все будет иначе.
В нашей компании так сложилось, что все про всех в курсе. Это вовсе не означает, что подобрались редкие сплетники. Просто такие уж у нас близкие отношения. Но вот про нас с Геркой никто ничего не знает. Почему? Просто я об этом ни с кем не говорю. Даже с Быстринским, с которым мы любим иногда попить кофейку и посудачить, что же теперь будет с Машкой или как Валя относится к тому, что ее муж кого-то любит. Может, все дело в том, что у нас с Герой никак не наступит хоть какая-то ясность. О чем говорить? О том, что он смотрит на меня иногда с такой тоской и нежностью… Или про то, как мы стояли однажды над рекой и он сказал мне: «Ты — как река… Спокойная и опасная…» Какую он видит во мне опасность? Я почему-то в таких случаях молчу как рыба. Или как дура.
И вот опять Новый год подступал, накатывая праздничной залихватской волной. И нужно было почему-то торопиться и немедленно звонить, покупать, мыть, поздравлять, готовить. Вроде бы потом нельзя все это сделать. Какая-то в этом есть суеверность: успеть сейчас, до этого невидимого никому раздела между прошлым и будущим. Хотя раздел-то существует всегда, каждую секунду… Но я, как всегда, поддалась общему настрою и металась, словно укушенная тарантулом. Подарки родным и друзьям, торт испечь, пол надраить… А главное — платье. Уж, конечно, это самое главное. Никаких компромиссов: зеленое, всего два раза надетое, или юбка с новым блузоном. Только новое, вечернее. Оказалось, что в нашем городе все такие бескомпромиссные. В трех приличных магазинах в центре было невозможно протолкнуться. И на вешалках болтались одни какие-то сомнительные экземпляры: либо возбужденно-розовые в перьях, либо обвисшие трикотажные унылого серого цвета… Гадость! Пришлось идти на рынок. Но там то же… какие-то продукты турецкой и китайской фантазии… Может, возле Великой Китайской стены или подле Средиземного моря они бы вполне смотрелись, но среди нашей зимы им было явно не место. И когда я нашла обычное черное открытое платье, а к нему упоительную подделку Сваровски — ожерелье из ярких стекляшек, выяснилось, что завтра тридцать первое декабря. И уже звонила Машка, и Быстринский, и Аня, и мама… И все спрашивали, что это я себе думаю и собираюсь ли готовить плов для всей честной компании; и помню ли, что сперва надо поздравить близких, то есть маму с папой; и нет ли у меня туфель синего цвета; и почему голом у меня странный…
И вот тут на меня наехало. Такая тоска взяла. Ну, все как всегда… Песенка бесконечная. Сначала заеду к своим. Потом на такси к Быстринскому или к Машке. Потом Герка будет на меня смотреть особенно. Потом он отправится провожать расстроенную Машку или искать в новогоднем ночном городе лекарство от язвы Быстринского. А может, кто-то из дорогих друзей вклинится в наш разговор со своими откровениями по поводу экзистенциализма или засилья рекламы… И мы просто распрощаемся утром и пойдем в свои дома. И песенка начнется сначала. И к чему мое новое черное платье, и ожерелье из ярких камней, и подарок для Герв: маленькая скульптурка из глины, где мальчик и девочка держат друг друга за руки, и их ноги в тяжелых башмаках явно пляшут под неслышную музыку. Нет, эту песню необходимо было оборвать.
Тридцать первого с утра опять позвонила Машка. У нее была своя сказка про белого бычка: неужели Влад опять придет со своей? На все праздники Валя приходила с ним, и каждый раз Машка реагировала на это, словно только что узнала, что ее избранник женат. «Я тетя умоляю, — попросила она, — посмотри внимательно, как он будет себя вести. Ты умная, ты обязательно поймешь, кто из нас ему дороже!» Может, я не такая умная, как считает моя подруга, но точно знаю, что дороже и одной и другой Владу его дело. Но ответила, что на вечеринку не собираюсь. «Как это?» — опешила Маша. — «Ну, у меня же есть какая-то личная жизнь». — «Да?!!» — снова удивилась она. Нормально! Никто из наших даже и не предполагает, что у меня есть мужчина. Или я, по их мнен, готовлюсь к постригу? Тут мне стало так обидно, что я окончательно утвердилась в решении встречать Новый год в одиночестве. Точнее просто лечь спать.
Вечер пришел, синий, золотой, в цвет окон напротив, освещаемый непрекращающимся фейерверком. Собака соседей лаяла из-за залпов не переставая. Уснуть было невозможно. Телевизор только напоминал о том, сто есть где-то праздник. В конце концов я надел платье и ожерелье, а сверху шубу и поплелась на улицу. В обычную ночь я не рискнула бы выходить одна, но сегодня по нашему тихому переулку бродили веселые группы, пившие шампанское на морозе, и вида они были вполне обывательского, а не криминального. Дважды мне предложили присоединиться к веселью. Но я, поздравила с Новым годом, шла дальше. Деревья возле ресторанчика светились желтыми огоньками. Снег, мягкий, молодой лежал на ветках. И я опять задумалась о наших с Герой странностях любви. О том, что два года назад такой же уютной ночью мы шли с ним чуть поодаль от остальных. И молчали. А потом он сказал: «Зося, я давно хотел…» И тут я занервничала. Сама не знаю, почему. И закричала, словно маленькая: «Смотри, смотри, вон там дерево какое!» И побежала к этому дереву, и стала трясти его. И с веток сыпался снег и падал нам на лица. Но я все ждала, что вот он будет говорить дальше. А Гера молчал. И я, как всегда, разозлилась на то, что он такой ненастойчивый. Он, высокий, сильный, умный мужчина почему-то вел себя, как робкая барышня! А может, я вообще придумала, что нас с ним что-то связывает? И я тогда принялась дурачиться и валяться в сугробах, и орать весело и громко. И никто не увидел, что по моим щекам катятся слезы…
Погуляв, я решила, что пора идти спать. И возле своего дома обнаружила мужскую фигуру. Фигура очень подозрительно заглядывала в мои темные окна на первом этаже. Остальные квартиры в нашем двухэтажном домике светились огнями елок, в них виднелись силуэты танцующих, и только моя темнела стеклами, словно полынья на реке. Я не испугалась. Потому что сразу узнала Герку. Он очень смешно приставал на цыпочки, чтобы увидеть что-то в окне, и в этот момент был грациозен, словно цирковой медведь. Я засмеялась. Он стремительно развернулся и упал. Я подбежала. Герка встал разъеренный и сопящий. «Что ты здесь делаешь?» — поинтересовалась я. «Почему у тебя телефон молчит?» — грозно спросил он вместо ответа. «Потому что я его отключила.» — «А зачем ты его отключила?» — «Чтобы побыть в одиночестве…» Кажется, такое объяснение его успокоило. Сопеть он перестал. «Так чего это ТВ примчался сюда среди ночи?» — продолжила я допрос. Удовольствие я получала от этого невероятное. «Ну, я подумал… Машка сказала, что ты… Что у тебя…» — «Что у меня мужчина? Ну и что? Ты решил вырвать меня из лап соблазнителя?» Гера молчал. «И как ты собирался это делать? Ворваться в мою квартиру и выгнать его, что ли?» И тут мне стало грустно. Все опять шло куда-то не туда. И я разревелась. И Герка стал вытирать мне слезы. Он приговаривал при этом: «Зосенька, не плачь. Не надо плакать. Я сейчас уйду…» И я заплакала еще горше: «Ты дурак, Герочка… какой же ты дурак… Ну почему ты не скажешь мне прямо, что я тебе нужна?» — «Зосенька, что ты? Ты же не даешь мне это сказать… Ты перебиваешь меня или убегаешь куда-то… Я думал, что тебе противно…» Я даже рыдать перестала. Обалдеть! Оказывается, он ничего во мне не понимал! И тогда я сказала ему все-все. О том, что он самый умный, самый сильный, самый красивый, самый любимый и самый непонятливый мужчина на свете. И услышала: «Я люблю тебя, Зосенька…» И наша песенка заполнила всю новогоднюю ночь. Мелодия ее была прекрасной, а слова неповторимы.
